– Особенно на первом слове «Меня» очень хорошо заметно, что писал один и тот же человек. Видите? Соотношение заглавной «М» к строчным буквам такое же, как в письмах. А «я» так и вовсе аналогичная. Это несомненно писала сама вдова!

– Это я и без вас вижу, Воробьев, – отмахнулся Кошкин. – Скажите лучше, вот это «Г…», что в конце, тоже она написала? Или следом кто пришел и дописал, ее же пальцем?

– Что ж… должен заметить, это не просто «Г..» – за нею определенно идет литтера «у». Дальше неразборчиво, но с огромной вероятностью, вдова написала «Гу…». – Воробьев снова начал показывать на строчки в письмах. – Видите? Здесь и здесь – такие же точно «у». И вот еще что – обязан обратить ваше внимание – нажим при написании этих двух букв был ровно такой же, как и при написании предыдущих. Такая же толщина, такой же наклон. Время написания, я практически уверен, тоже одно.

– Хотите сказать, Кирилл Андреевич, это «Гу…» Соболева писала не в последние мгновения жизни, а вполне намеренно оборвал их вот так?.. Намеренно не стала дописывать?

– Полагаю, что да, – вкрадчиво кивнул Воробьев.

Кошкин крепко задумался.

– Вдова опасалась, что, уже после ее смерти, в садовницкую кто-то вошел бы и уничтожил надпись, если бы та его выдавала, – вслух пробормотал Кошкин. – Но это «Гу…», видать, убийцу не выдавало совершенно – потому она не опасалась. Что же тогда Алла Соболева хотела сказать этим «Гу…»? Кирилл Андреевич, позвольте, вы уверенны, что часть слова все-таки не стерта убийцей?

Воробьев отчетливо кивнул:

– Готов в этом поклясться: царапин на стене нет. Да и места для написания там маловато. Вдова как будто и не собиралась оставлять послание о том, кто ее убил. Она сделала лишь подсказку – и почему-то полагала, что мы сразу поймем все прочее.

– Вдова была лучшего о нас мнения… – поморщился, недовольный собой, Кошкин. – Или мы что-то упускаем. Кирилл Андреевич, то кольцо с алмазом при вас?

– Нет… осталось в лаборатории. Если нужно, сейчас же принесу.

– Будьте так добры.

Воробьев, собрав бумаги, откланялся, было, но, уже в дверях, резко обернулся и, снова глядя недобро, хмуро, завел прежнюю шарманку:

– Эта женщина, Александра Васильевна, она безумно доверчива. Как дитя. Я, право, и не думал, что такие еще остались в наш жестокий век. Нехорошо обманывать ее доверие.

– Не знаю, как вы, Кирилл Андреевич, – столь же хмуро ответил ему Кошкин, – но я намереваюсь найти убийцу ее матери, а не обманывать ее доверие. У вас все?

Воробьев кивнул, немного смущенный. Снова повернулся к дверям – но столкнулся с секретарем Кошкина нос к носу.

– Степан Егорович, к вам посетитель, – доложил тот, пропуская Воробьева. – Просили передать карточку.

Кошкин никого не ждал в этот час, и, гадая, кто бы это мог быть, принял солидного вида бумажный прямоугольник. Плотная бумага с оттиском. Размашистая надпись «Банкирскій домъ Соболевыхъ» с одной стороны и скромная «Денисъ Васильевичъ Соболевъ» с другой. Кошкин невольно подобрался, пятерней пригладил волосы – и наткнулся на вопросительный взгляд Воробьева, все еще застрявшего в дверях.

– Я просил вас принести кольцо, Кирилл Андреевич, – напомнил Кошкин с холодком.

Тот спорить не стал, исчез, наконец.

* * *

Господин Соболев Денис Васильевич оказался несколько старше, чем ожидал увидеть Кошкин. Ему уж за сорок, должно быть. Худощав, одет подчеркнуто аккуратно, но без особенного лоска, присущего людям его круга. Лицо строгое, худое, будто иссушенное, с аккуратной бородкой, что тоже навевало мысли о десятке лишних лет. На голове банкира в темно-каштановых волосах виднелась крупная залысина, которую, впрочем, тот и не старался скрыть. Глаза же были безмерно уставшими, но острыми, внимательными и подмечающими всё и вся.

– Не стану скрывать, я был расстроен, что не застал вас вчера, господин Соболев… – Кошкин чувствовал себя не очень уверенным, приветствуя посетителя. Еще и оттого, что визита банкира совсем не ждал, и как тот поведет разговор, тоже не представлял. – Так чем я могу быть полезен?

– Полагаю, вы и сами знаете, чем можете быть полезны мне и моей семье? – ровно ответил Соболев, не сводя с него испытующего взгляда.

Однозначно он явился не для того, чтобы поспособствовать расследованию…

Соболев сидел в кресле для посетителей напротив Кошкина, устроившись там вальяжно, закинув ноги на ногу, небрежно бросив на колено шляпу и постукивая по полу лакированной тростью. Явно тяжелой, с металлическим стержнем внутри. Кошкин некстати припомнил, что в таких тростях мужчины, которым не по статусу носить с собой револьвер, держат оружие, наподобие рапиры. Иногда даже нечто огнестрельное.

Играть с этим человеком было опасно, и все же с головой выдать Александру Соболеву Кошкину не позволил недавний упрек коллеги Воробьева. Она и впрямь ему доверилась, как-никак. Ответил, выдерживая режущий, изучающий взгляд:

– Возможно. Я служу в полиции, господин Соболев, мой долг быть полезным честным людям, попавшим в беду.

Соболев скептически хмыкнул. Снова постучал тростью по полу, выдохнул и отвел взгляд, будто решился на что-то.

– Сестра все рассказала мне. Что была у вас, и что отдала дневники матери. Полагаю, вы уже прочли их?

– Если бы ко мне и впрямь попали такие бумаги, то, конечно, я бы прочел их немедля, – степенно отозвался Кошкин. – В настоящее время решается, возобновлять ли расследование по делу Йоханнеса Нурминена. Думаю, содержимое этих дневников сыграло бы большую роль.

Соболев бросил на него острый взгляд:

– Она пишет, что ей угрожал кто-то?

– Возможно.

Брови Соболева чуть приподнялись, выдавая его удивление – хоть он и пытался всячески с собою совладать. Кошкин же вдруг понял, что перегибает палку, желая выгородить Александру Соболеву. В конце концов, он влез в это дело, чтобы быть ближе к Соболеву, а не ссориться с ним. Что до Александры Васильевны… не накажет же брат-банкир ее, взрослую женщину, за непослушание, в самом-то деле?

У Кошкина самого была сестра, на редкость беспокойная девица, так что, в некотором роде, Соболеву Кошкин даже сочувствовал.

– Хочу, впрочем, вас заверить, Денис Васильевич, что я не враг вам, – продолжил Кошкин после некоторой паузы. – Я и впрямь хотел бы быть вам полезен, и расследование возобновляется исключительно в интересах вашей семьи. Следствию, в моем лице, важно найти настоящего убийцу. Ведь вы не имеете ничего личного к Нурминену?

Соболев мотнул головой в некоторой задумчивости.

– Это я нанял его, сам привел в дом… Рекомендации были безупречными. Должен признать, никаких нареканий к этому… господину в прошлом не было. И все же, даже если расследование возобновится, я могу просить вас об одном?

– Все что угодно, Денис Васильевич.

Звучало слишком подобострастно, но Кошкин очень хотел заверить Соболева в своей дружбе.

– Не выпускайте его из тюрьмы, – всерьез заявил Соболев. – По крайней мере, если полностью не удостоверитесь, что он не при чем. Прошу это ради жены, ради ее спокойствия. Она с ума сойдет, если услышит, что его выпустили, и он бродит по тем же улицам, что и мы.

– Ваша супруга была близка с Аллой Соболевой?

– Не особенно. Скорее напротив, они не ладили, – Соболев поморщился, – обычные дрязги между невесткой и свекровью, ничего примечательного. Дело в другом. Юлия ничуть не сомневается, что это Нурминен напал на матушку, и что он доберется и до нас, если окажется на свободе. И едва ли ее что-то переубедит. У жены сложный характер.

Это Кошкин тоже понять мог, потому согласился:

– Что ж, вашу просьбу я выполню: Нурминен останется за решеткой, пока не найдется тот, в чьей вине сомневаться не придется.

Соболев, глядя тяжело, испытующе, кивнул. И, помня слова Кошкина о желании быть полезным, пошел дальше.

– И еще одна просьба, Степан Егорович, – Соболев говорил куда уверенней теперь. – Дневники матери… у вас они или нет – мне бы очень не хотелось, чтобы их суть предстала перед общественностью. Вы понимаете, надеюсь, как сильно содержимое дневников повредит деловой репутации моей личной и моего банка? Не говоря уже о добром имени Соболевых.