– А Мишину он хорошо знает?

– Утверждает, что гувернантку Мишину никогда прежде не видел ни на даче, ни с Соболевым.

Ничего любопытного Воробьеву, в общем, выяснить не удалось. Да Кошкин и не ждал, ибо тогда отдал бы компанию на растерзание более опытным сыщикам. И все-таки был разочарован, вновь задумавшись, так ли ему нужен Воробьев в помощниках?..

– Не густо… – мрачно прокомментировал он, возвращаясь к дневникам.

Подразумевалось, что Воробьев на том и откланяется, но, совершенно не видя настроения начальника, тот ишь уселся в кресле поудобнее.

– Полагаю, Соболев-младший – обыкновенный бездельник, ничего примечательного. С вашего позволения, Степан Егорович, я бы присмотрелся сильнее к старшему брату. Как-никак, именно Денис Соболев более всех выиграл от смерти мачехи. Разве это не основы сыщицкого ремесла? Cui bono? 13

Кошкин поймал себя, что безотчетно играет желваками и более всего мечтает сейчас, чтобы Воробьев просто убрался из его кабинета. Подозревать Соболева? Сомневаться в нем? Еще чего! Только этого ему сейчас не хватало! Ему нужна добрая дружба и поддержка банкира в деликатном вопросе со Светланой, а не основания, чтобы упечь его за решетку.

– А кроме того, те самые дневники, – Воробьев, все еще нечуткий к настроению начальства, кивнул на акварельную обложку, – разумеется, их мог взять лишь кто-то из домочадцев Соболевых. Александра Васильевна отчего-то подозревает жену Соболева… но, на мой взгляд, их вполне мог забрать ее брат. В последний раз она видела тетради перед завтраком – а Денис Васильевич уехал в банк все-таки несколько позже. Что вы об этом думаете, Степан Егорович?

Воробьев со вниманием ждал ответа, даже прищурился.

– Я думаю, – отозвался Кошкин, изо всех сил стараясь казаться бесстрастным, – что обсуждать виновность в столь варварском преступлении Дениса Соболева – это несерьезно.

– Но позвольте…

– Поверьте моему опыту, Кирилл Андреевич! Такой, как Соболев, действовал бы иначе, а не забил бы мачеху до смерти молотком.

Воробьев, конечно, был разочарован – но не смущен. Идеей вины Соболева он, похоже, увлекся всерьез.

– Напомню вам, Кирилл Андреевич, еще об одной зацепке, – сказал тогда Кошкин. – Цыганка, которую Ганс Нурминен повстречал на Финляндском вокзале, и которая, якобы, его опоила. Недурно бы найти ее и выяснить – правда это все или выдумка.

Воробьев оживился – и слава Богу.

– Да, вы правы, я тоже о ней думал, – подхватил он. Поправил очки: – неужто позволите мне заняться этим самому?

– Вполне. С допросом компании на даче Соблевых вы справились неплохо, – солгал он, – для первого раза. Возьмите людей и попытайтесь эту даму отыскать. Городовых поспрашивайте – наверняка помогут.

Отыскать цыганку в красной юбке на Финляндском вокзале – все равно, чтобы отыскать иголку в стоге сена. Но Воробьев бросился выполнять задание со всей прытью. И слава Богу. Значит, занят будет надолго.

Кошкин же, сверившись с часами, поспешил домой, переодеваться к ужину с Соболевым.

* * *

От переезда Светлана по-прежнему решительно отказывалась, ссылаясь, что стражника-полицейского для ее спокойствия вполне достаточно. И что квартиру эту она обживала целый год, привыкла к ней, полюбила Дуняшу и бросать все совершенно не хотела. Именно бытом Светлана была занята целыми днями и, как казалось Кошкину, это ее ничуть не тяготило.

Однако сейчас, она явно была недовольна, наблюдая, как Кошкин старательно наряжается в пикейный жилет и галстук, примеряет то синий, то черный смокинг для похода в ресторан – без нее. Раз, другой, третий она, будто нечаянно, прошла мимо гардеробной, стреляя в его сторону зелеными глазищами. И не выдержала, в конце концов.

– Не стоит злоупотреблять одеколоном, милый. Женщины страсть как не любят, когда на свиданиях мужчины пахнул лучше них.

– Я ужинаю в ресторане, но, разумеется, никаких женщин там не будет.

– Откуда ж мне знать? – едко выговорила Светлана. – В твои дела я не вмешиваюсь, а ты мужчина свободный. К тому же при должности и весьма видный. Уверена, девицы с тебя глаз не сводят.

Она подошла, убрала невидимую пылинку с его смокинга и встала рядом перед большим напольным зеркалом – будто проверяя, достаточно ли хорошо они смотрятся вместе.

Конечно, Светлана не ревновала его, она для этого слишком в себе уверена. Она лишь льстила его самолюбию, позволяя иногда одерживать реванш – ибо Кошкин-то ревновал ее каждую минуту.

И, хотя переживать этот реванш было приятно, Кошкин признался:

– Я ужинаю с Соболевым.

Светлана смутилась, отвела взгляд от их отражения в зеркале:

– С тем самым Соболевым? Ты в самом деле надеешься, что он нам поможет? Не хотелось бы мне, чтоб ты обсуждал нас с кем бы то ни было…

– Я не собирался обсуждать нас – скорее, разговор пойдет о Владимире Раскатове.

Кошкину было мучительно неприятно называть этого господина мужем Светланы, даже думать об этом было неприятно. Он осторожно коснулся ее щеки и вынудил все же посмотреть ему в глаза, потому как разговор сей был серьезным:

– Было бы чудесно, Светлана, если б ты помогла мне. К примеру, подсказала, были ли у Раскатова… кхм… близкие подруги? Ведь наверняка были?

– Нет, едва ли, Володя совсем не такой, – она поморщилась и снова отвернулась.

– У всех есть темная сторона. И этот твой Володя, не сомневаюсь, не такой плюшевый медвежонок, как тебе нравится думать. Что ж, раз ты ничего не знаешь, я сам покопаюсь в его биографии.

Светлана слабо мотнула головой:

– Не надо, прошу. Володя хороший человек. Не хочу, не желаю делать ему больней, чем уже сделала. Право, Степа, мне нравится все, как есть сейчас.

Может и так, но то, что есть сейчас, не нравилось Кошкину. Ему хотелось большего. Хотелось носить обручальное кольцо на пальце, называть Светлану своею с полным на то правом, хотелось проводить с нею дни и вечера не только дома, тайком, но и в театрах, в ресторанах, в парках. Идти с нею под руку и не ждать насмешку и осуждение в каждом встречном взгляде. Именно этого страстно желал Кошкин. И его обижало, что Светлане это все как будто совершенно не интересно.

– Что ж, тебе придется сделать больно или ему, или мне. По-другому не выйдет, милая, – терпеливо стал объяснять Кошкин. – И, поверь, если уж разбивать сердце, то лучше ударить сильно, но ударить один раз. А не по кусочку живой плоти сжигать на протяжении лет. Надо сделать так, чтоб он понял – отныне ты не с ним. Видишь ведь, пока ты мучаешься от жалости к нему и своей нерешительности, он все еще на что-то надеется.

– Да, но…

Господи, она ведь в самом деле его жалеет! Осознание этого вдруг взбесило Кошкина. Он перебил:

– И, потом, ты жалеешь его, но забываешь, что и мне сделала больно. Когда дала слово и не сдержала. Когда побоялась трудностей и вышла за своего плюшевого Володю, вместо того чтобы приехать ко мне в Екатеринбург, когда была так мне нужна. Боже, как ты мне была нужна тогда!

Закончив, выговорив то, что давно уж было на сердце, Кошкин хотел уж тотчас извиниться, обнять ее колени и искренне объяснить, что никогда ее не осуждал. Да только Светлана вроде бы и не обиделась. Стояла в его объятьях и чуть подрагивающими пальцами гладила его плечо. Будто успокаивала.

На правду не обижаются, а это, видимо, и была правда.

– Да, я и тебе сделала больно, – признала она покорно. – Прости, если сможешь. Никогда не хотела, чтоб ты стал таким из-за меня.

– Каким – таким? Жестоким?

«Не следовало этого всего говорить, точно не следовало, – выругал себя Кошкин. – Легче никому не стало».

Пытаясь исправиться, Кошкин поймал ее руку и поцеловал:

– Уж в этом не твоя вина – таким я всегда был, если помнишь. Служба, видишь ли, к мягкости не располагает.

Но Светлана только покачала головой, неизвестно что имея в виду. Снова убрала пылинку с его смокинга и отошла на шаг. Кошкин ждал и боялся, что ее глаза будут заплаканными, но нет. Светлана старалась казаться веселой.